Джон плохо помнил суть тех многочисленных экспериментов, уже почти позабыл и персонал, который раз за разом причинял боль. Который пугал его, ругал, колол иглами и заставлял снова и снова что-то нюхать, что-то рассматривать, прислушиваться, различать вкусы и глотать, глотать ненавистные таблетки. Он не помнил названия лекарств. Не помнил, что именно от них делалось. Но прекрасно помнил страх, который будто осел в самых костях и до сих пор никуда не исчез.
Он помнил, как билось сердце, потели ладони, дёргалась бровь, тряслись руки, всё тело ходило ходуном и как это тело привязывали к стулу. Как в вену вонзали тонкую иглу, вводили мутную жижу, и Джон больше сам себя не ощущал. Как голова становилась ватной, а кончики пальцев немели.
А потом опять – таблетки, инъекции, тесты на обоняние, слух, зрение, вкусовые рецепторы… И Джуни. Кажется, она сидела рядом и тихо всхлипывала. Пока ручка царапала бумагу. Пока щёлкал её колпачок. Пока по воздуху нёсся запах химии. Пока люди в белых халатах что-то грозно бросали приказным тоном, а Джон – не мог помочь. Ничем не мог помочь.
Ни Джуни, ни даже себе.
И вот сейчас… Сейчас, когда всё это почти стёрлось из памяти, теперь, когда у Джона появился самый настоящий папа, когда сестрёнка была окружена красивыми мягкими игрушками, когда не было больше никаких полосок с запахами, не было пробирок с жидкостями, не было цветовых пятен и специальных очков. Теперь, когда не было тёмной комнаты со столом и двумя стульями с системой крепежей, теперь…
Теперь всё это повторялось. Белые халаты, грозный тон, химические запахи, иглы, планшет для бумаг и авторучка. Даже авторучка была точно такого же цвета. Тоже сине-белая. И щёлкала так же.
Джон пытался кричать, бросался постельными принадлежностями, пускал в ход всё, до чего мог дотянуться. Джон брыкался, пинался, зажимая порез на руке, он шипел, рычал, дёргался, но понимал, что ничего не сделает. Что не справится. Что всё будет как тогда – придёт мужик в белом халате покрупнее, вытащит его за кучерявые волосы, скрутит руки за спину, визгливая тётка в очках сделает укол, и затем опять – стул, система креплений и скучные бумажные полоски.
Врачи, учёные, медсёстры, испытатели, да хоть уборщики – он не видел разницы. Джону было всего девять, и суровые люди в белых халатах с иголками, ручками, планшетами для бумаг - всё были одно. Они были врагами, врагами серьёзнее свирепого волка или рассерженной учительницы. Против таких врагов он не мог совладать. Он ничего не мог с ними сделать. И даже теперь. Даже теперь, сколько не бросайся одеялом, сколько не отпинывайся, его пленение – вопрос времени. И даже бежать, даже бежать не выйдет! Они загородили дверь, а там… там ещё больше таких, в белых халатах… А он один, а он ослаблен. Ноги, почему сегодня ноги такие медленные, а голова такая тяжёлая. Всё тело мягкое и податливое, особенно слабое сейчас, когда… Когда ещё минута, и всё повторится снова.
Мальчик бешено переводил взгляд с одной головы на другую, с предмета на предмет. Он боялся оставить хоть сантиметр комнаты без обзора. Эти люди в белых халатах, они могут сделать ход в любой миг. Нельзя дать им и шанса. Они не поймают Джона снова, он должен что-то сделать! Он.. Он.. Он!!!
И тут на пороге снова эта девушка. С бородавкой. С ужасной бородавкой, противная девушка с противной ручкой, а с ней… - ПАПА!!! – И Джон уже готов прыгать через голову врача, падать с кровати на пол, на тележку – куда угодно, переворачивать кабинет вверх дном, но нестись к отцу. К нему самому. К настоящему папе, который не даст в обиду. Он защитит, да, он вытащит Джона отсюда. И никаких больше тестов. Нет тёмной комнате, иголкам и бумажкам. Папа! Папа! Папа!
Но папа говорит… - Папа, но… Но как, папа?! Они же… папа!!! - Джон не хочет верить.
Папа говорит, что… Папа говорит дальше, и сердце Джона, которое до сих пор стучало как маленький молоточек, отрывается от кровеносной системы и падает к ногам. Рассыпается ошмётками плоти, принося невероятную боль. Бог с ними, со слезами, которые хлынули из глаз, щипая яблоки и заставляя щуриться, бог с ним с тремором, который теперь сами лёгкие колыхал что флаг на ветру, теперь в груди зудело куда ощутимей. И ноги подкосились. И мальчик рухнул на них, плюхнулся на скрипящей кровати, будто все кости в одно мгновение сломались, точно так же рассыпаясь кальциевой пылью. Он рухнул, взгляд его потух, дрожь не отступила, но с живого лица улетучились все краски.
Больше незачем было бороться. Всё было кончено. Всё было упущено, потеряно. Даже папа предал его. Никого не осталось на его стороне. Джуни… Джуни была последней, но и её… и её схватят следом за мальчишкой. – За что?! – вырвался тихий всхлип из полной печали груди. Рвано, неловко, мальчишка поднял на отца последний взгляд, сжался на кровати в один маленький клубок и спрятался носом в колени. Он больше ничего не хотел. Умереть. Да, только умереть, чтобы не было снова тёмной комнаты, креплений и бумажек с запахами. – Я верил тебе, папа… Мы с Джуни верили тебе, и… ты предал нас… Делайте, что хотите, все вы.
